«Я — мать-одиночка и эмигрантка — в Германии чувствую себя защищенной»

В 2020-м Мария пришла в Свободный профсоюз Беларуский, где стала заместителем председателя и международным секретарем. В 2021-м уехала в Германию на учебу в магистратуре. Сейчас она представительница Беларуского конгресса демократических профсоюзов (БКДП).

— В 2020-м мы создали платформу «Профсоюз онлайн», через которую можно было вступить в независимые профсоюзы. На волне протестов многие стремились присоединиться к профсоюзному движению, высказать свое недовольство, сказать «нет», — рассказывает Мария в интервью «Салідарнасці». — Их вдохновляло то, что узнавали о правах работников, и хотели их реализовывать.

Мы объясняли, как это сделать, и люди использовали эти инструменты — были хорошие кейсы. А в 2021 году приток в профсоюзы спал. Мы продолжили работу с теми, кто остался.

— Уезжая из Беларуси в 2021-м на учебу, у вас были мысли о том, что вы не вернетесь?

— В августе я вздрагивала от каждого звука лифта. Жила тогда возле Советского РУВД в Минске. И к тому моменту, как бы ты ни пытался себя мобилизовать, звоночки были тревожные. Был август 2021-го, страна пробивала очередное дно с репрессиями.

Нас, конечно, убеждали, что профсоюзы не тронут, потому что это нонсенс, да такого не может быть. После задержаний в «Имагуру» в марте 2021-го, когда на профсоюзную конференцию ворвались силовики, стало понятно, что это возможно.

Я понимала, что не буду бросаться грудью на амбразуру. Когда Маша Колесникова рвала свой паспорт, еще были надежды. В 2021 году протесты затихли, людей запугали, уже прослеживалась тенденция — людей увольняли по спискам.

Иллюзий я не питала. Понимала, что это жесточайший режим. Ждать какого-то поворота в сторону гуманности не придется. Если что-то и будет процветать, то это жестокость.

Если будут риски, я возвращаться не буду, — это был инстинкт самосохранения.

— Что было самым сложным в адаптации в новой стране?

— Я соло-мама. С ребенком расслабляться не приходится. Понимаешь, что ответственность только на тебе.

Во время учебы в магистратуре стипендия была маленькая, деньги, которые у меня были с собой от продажи машины, закончились очень быстро.

Новые правила в чужой стране. Ты привык как в Беларуси, не знаешь, за что тебе прилетит. Смотришь каждый документ.

Говорят, что немцы — такие бюрократы. Оказалось, их система работает не на уничтожение, а на прогресс.

После окончания учебы мне нужно было выехать из университетского общежития. Квартиру я не нашла. Сижу на чемоданах с ребенком, и мне некуда ехать. Из общежития меня забрал знакомый, с которым накануне кофе пила, мы виделись один раз.

Мне пытались помочь все, но не получалось. Начался период бесконечных переездов с сентября по февраль. Слава Богу, была работа. Случайно попали к Саше Варламову, он наш дедушка названный. Познакомилась с диаспорой.

Через знакомства с беларусами нашлась для меня квартира — социальное жилье в арабско-турецком районе. Лежал ковер, который пах секонд-хендом, а на кухне на полу стояли ящики.

Когда увидела два матраса вместо кроватей, разрыдалась. Зато там была красивая ванная. Я приготовила ванну с пеной, подогрела глинтвейн и подумала:

Жизнь одна. Если здесь будешь счастлива, то будешь счастлива везде – тебе ничего не страшно.

И на следующий день купила гирлянды, фонарики, скатерти поинтереснее, украсила дом, помыла. Сижу и думаю: как же все-таки хорошо жить. И вот потом уже и квартира для меня нашлась. Мне помогли переехать. И все стало лучше. С документами получилось, смогли путешествовать.

— Как ваша дочь перенесла переезд в Германию?

— Ребенку адаптация далась очень тяжело. После окончания моей учебы мы переехали в другой город. Пришлось ждать восемь месяцев, пока ее оформили в школу. Она столкнулась с буллингом, работали с психологом, искали переводчика.

Думаю, главная причина — языковой барьер. Она плохо знала немецкий. Кроме того, дочке сложно было вписаться в сообщество других детей. Она рано повзрослела. В 2020 году очень переживала за меня. А когда нас в «Имагуру» задержали, была у бабушки, они плакали вдвоем.

Дочь не понимает, почему ее одноклассники так себя ведут, почему дерутся. Она выращена на ценностях гуманизма, человеколюбия, доброты. Спрашивает: почему люди такие злые?

— Вы перевели ее в другую школу?

— Смена школы не решила бы проблему. Буллинг — это еще про вопрос самоидентификации и умения защищать себя. Дочь научилась говорить «нет», отстаивать свои границы, заявлять громко о том, что она хочет. Была проделана большая работа. Сейчас у нее появились друзья.

— Чем отличается немецкая школа от беларуской?

— В Германии школа — институт социализации, нет задачи впихнуть максимум информации в голову ребенку.

Нас так надрессировали: учись-учись. Моя дочь шла в школу, умея читать, знала таблицу умножения. Это же наша идеология: надо все знать, много знать. Тут иначе. Что хочешь знать, что тебе нравится — вот тем и занимайся.

Родитель не вмешивается в систему образования ребенка. Домашние задания детям дают редко. Родители к ним не имеют отношения. У них задача —сделать так, чтобы ребенок был самостоятельным в образовательном процессе.

Школа организует этот процесс так, чтобы ребенок был вовлечен и у него была хорошая успеваемость, но не потому, что его напугали, а потому что ему это интересно.

— Когда я была в Германии в середине нулевых, меня потрясла свобода, в которой люди растят детей, им можно ползать по полу в магазине, они кричат, им не делают замечания.

— Да! И младенцам не одевают шапочки зимой! У меня был шок. (Смеется). Никто детей не одергивает, когда они кричат, не говорят: тише, ты кому-то мешаешь, не кричи.

Я кардинальным образом поменяла методику воспитания ребенка. Поняла, что можно вырастить неврастеника бесконечными замечаниями: не вымазывайся, не разбей, не поломай. И разрешила дочке все это делать — мы этот этап пропустили и наверстывали в Германии.

Я стала замечать, насколько наши дети растут зажатые, боятся проявляться в своей естественности, внутренних импульсах. Они как солдаты. Это тяжело психологически. Эта внутренняя пружина в напряжении все больше и больше.

Сейчас пытаюсь развоспитать свою дочь обратно. Ей 12. У нас нет никаких запретов: делай, что хочешь, если тебе нужна моя помощь, то я здесь. Ты можешь быть кем хочешь. Не надо быть доброй — будь собой. Не надо быть хорошей — будь живой.

— Как изменила вас эмиграция?

— В Европу приехала — и у меня сознание два раза минимум на 360 градусов повернулось. Думала, что я толерантнейшая, прогрессивнейшая женщина. Приехала, идем с дочкой по парку, и вижу человека в инвалидной коляске, который нюхает наркотики. Дочка спрашивает: а что он там делает?

…Мы же в Беларуси живем в Barbie world: чисто, нет ни людей без дома, ни наркоманов, ни бедных, ни людей с инвалидностью. Ходят красивые люди-роботы по красивому городу. И тут ты приезжаешь сюда — и тебя в реальную жизнь. Как говорит моя приятельница, так выглядит свобода. И к этому надо было тоже привыкать.

Магистратура дала мне понимание разности. Мы можем быть разного гендера, мировоззрения. В этом и есть наша сила, и в умении принять это в каждом. Разность как ценность, а не как угроза порядку, как это в Беларуси подается.

— Если сравнить, какая вы были в 2021-м и какая сейчас?

— Принципы мои не поменялись, а спектр интересов расширился. Мне стала интересна наша гендерная политика. Кто с этим не сталкивался из соло-мам? Как работать и смотреть ребенка? Где работать, чтобы смотреть ребенка?

Либо ты теряешь в доходе, выбирая, что попадется. Либо если ты выбираешь карьеру — ты зависим. Нормальной системы садов нет. Поняла, что политика и жизнь неразрывно связаны. Это в Беларуси еще была такая идея, что политика отдельно, а мы отдельно. А здесь ты понимаешь, что политика и есть наша повседневность.

Это все уже давно написано в гендерной политике стран ЕС, что так быть не должно. А мы с этими вызовами справлялись как-то сами, потому что никто этим не занимался.

Считалось, что это нормально, что патриархальный уклад — так тебе и надо. Ребенка родила — ты его и расти. На отцов у нас немного рассчитывать приходится.

Женщина, рожая ребенка, делает это для себя. Это практика наша беларуская. Это уровень зрелости нашего общества.

Пока это норма, мы это терпим. Изменения начинаются, когда понимаем, что так быть не должно. В 2020 году мы это поняли, потом нас откинули назад и сказали: будет по-другому. Но это не значит, что не надо двигаться дальше в этом направлении.

Чем дольше женщина в декрете, тем сложнее ей вернуться на рынок труда. Когда женщина зависима от мужчины, она терпит домашнее насилие, ей некуда идти. Зависимость сопровождается финансовой беспомощностью и условиями, которые создаются в патриархальных общественных укладах.

Много ли в Беларуси мест в садиках, в которые можно отдать ребенка в полтора года? Мне было страшно отдавать ребенка и в три года. В группе один воспитатель на 25 человек. Нет хорошей системы развития детей.

— А какой ваш опыт с медициной в Германии?

— Перед переездом меня пугали, что здесь никого не лечат, только гомеопатией. Чтобы тебе выписали антибиотики, надо, чтобы ты «умирал». Мы приехали в Германию …и перестали болеть.

Первое время мне привозили антибиотики из Беларуси на всякий случай. У лекарств истекал срок годности, и я их выбрасывала.

Когда дочка в Германии первый раз заболела — герпес, горло, температура 39 — пошли к врачу. У нас была страховка, телефон клиники нашла в интернете. Ни одного человека в очереди. Врач после осмотра ничего не прописал. Сказал: ничего не надо пить, просто подождите три дня. И все прошло без лекарств. Кстати, чек на оплату он не прислал.

Каждый год мы проходим общие обследования, страховка присылает уведомления, каких врачей нужно посетить. Тут на поток поставлена ранняя диагностика. Если ты на все чекапы ходил исправно, то страховая больше закроет выплат — бонусы за осознанное отношение к здоровью.

Когда мне нужно было сделать гастроскопию и колоноскопию, я полтора месяца подождала, мне все сделали под наркозом.

— Можем подытожить: как изменилась ваша жизнь за почти четыре года в новой стране?

— Я мать-одиночка и эмигрантка, но, тем не менее, здесь чувствую себя защищенной. У меня нет страхов и тревог.

Конечно, есть определенные нюансы, связанные с легализацией, гражданством, доступом к рынку труда, языком. Но в то же время, когда мы искали квартиру, в Беларуси это ощущалось намного тяжелее. Помню, как я уходила от бывшего мужа, начинала жизнь с нуля и не на кого было положиться.

Здесь же я говорила себе: если вдруг завтра я не найду жилье, приду в местную администрацию. Знаю, что в этой стране обо мне позаботятся — сложным или более легким путем. В отличие от Беларуси, где ты никогда так не сделаешь, потому что станешь публичным позором.

В Беларуси нельзя говорить о своих слабостях, нельзя говорить, что у тебя что-то не получается, нельзя сказать, что ты с чем-то не справляешься, не дай Бог.

В Германии если у тебя проблемы – ты уязвимый человек, тебе нужно помочь. А в Беларуси главное — сохранить лицо.

Не дай Бог кто-то узнает, что у тебя денег нет, и тебе завтра нечем детей кормить — стыдно. В тебя же будут пальцами тыкать.

Ты не пойдешь просить денег в государственные институты, ты будешь чувствовать себя ущербным. А если решишься на этот шаг — каждому чиновнику надо в ноги упасть, чтобы тебе хоть что-то дали.

В Германии ты пишешь заявление на помощь — и с тобой обращаются уважительно, ни у кого не возникает вопроса, что ты не имеешь на это права.

В Беларуси страшно представить, что ты придешь в школу и скажешь: знаете, я не справляюсь, я мама-одиночка, мне нужна психологическая помощь. Тебя сразу в СОП. Тебя добьют, если тебе плохо.

А в Германии есть программа для соло-мам, и государственная страховая программа ретриты устраивает. Они понимают, что мать-одиночка — это психологически тяжело. Нет у страны задачи схватить тебя за горло. Все по-другому.

Моя знакомая ездила на ретрит на две недели. Ребенка забирают, с ним занимаются, развивают, развлекают. Она на велике едет к водоему, с психологом поработает, по лесу погуляет. При этом государство оплачивает ей жилье, пособие на детей, она не работает. Я бы хотела, чтобы обо мне так позаботились в моей родной стране.

Как бы тяжело мне ни было в Беларуси, у меня ни разу не возникала мысль, что обо мне кто-то позаботится, кроме меня самой, что я могу на что-то рассчитывать от государства. Поэтому беларусы выживают везде. Мы вообще ни на кого не привыкли рассчитывать.